Про Аназапту:
( https://www.youtube.com/watch?v=YTnYt2Vg0FI
рус. https://uakino.tv/video/43474-film-anazapta-2001-smotret-onlajn.html )
Пересмотрел с подраст. покол., посмотрел потом описания сюжета - диву дался. Впрочем, если уж многие кузминоведы не утруждались попыткой реконструировать фабулы "Лазаря" и "К Августу", а только красиво рассказывали про символику и аллюзии (в самом деле, символика Лазаря ежу понятна, а над фабулой надо еще голову поломать, а время прогрессивное, спрашивать про сюжет неприлично, про структуру да образы можно написать тома и не задаваясь такими неприличными вопросами), то тот факт, что авторы рецензий на Аназапту и монографий про Средневековье в кино тоже не утруждались особенно, уже и не удивляет.
Anazapta - реальное слово, употреблявшееся в Средние века как заклинание, особенно на талисманах (King С.W. The Gnostics and Their Remains, Ancient and Medieval. L., 1864. P. 132). Что оно точно значит, неизвестно, хотя догадаться нетрудно. В 1869 ему предложили совершенно безумный перевод с "халдейского", то есть с аккадского, предложив реконструировать *ANANIZAPTA как исходную форму и переводя "Милостив будь к нам, о Судья" (то есть ana "к, для" + ni "мы" + "shapathu" "судить, выносить приговор, рассудить"), но реально, конечно, оно произведено от греч. аназао - "оживать, жить снова". Окончание - плод медиевальных упражнений, вероятно, подражание латинским формам.
Авторы сценария, вне сомнения, руководились именно этим пониманием, поскольку главгерой именно что "является жить снова". Напомним, что фабула в ее точно прослеживаемой части такая - указываю только главные моменты: некогда жестокий барон Уолтер убил под дубом (или иным мощным деревом) младенца, рожденного его неверной женой неизвестно от кого (та умерла в родах, а до того была жесточайшим образом насилуема, по кличу барона, жителями его имения: барон ее так наказал за неверность). А еще до того, как младенца убить, барон выжег на груди его крест. Много лет спустя барон женился вторично, потом отбыл воевать во Францию, там попал в плен. Из Франции, однако, вернулся в его имение его племянник Николас с воинами, приведя с собой некоего рыцаря в доспехах, по словам этого племянника - этот рыцарь есть пленный сын одного французского барона; на этого пленника предстоит выменять барона Уолтера. Все, однако, сильно сложнее: этот рыцарь - никакой не сын французского барона, а наделенный великими колдовским могуществом заново живущий тот самый бывший убитый младенец - он явился мстить всем причастным к мукам своей матери и убийству самого себя. Тот факт, что при этом Николас и его воины убеждены, что это плененный ими сын французского барона, - а по ходу фильма выясняется, что такой сын у того барона в самом деле был, но был убит во Франции на войне против англичан, - объяснять можно двояко:
(1) дух покойного младенца вселился в тело того убитого сына франц. барона и изловчился попасть в этом теле в плен к Николасу, чтобы добраться с ним до имения барона Уолтера и отмстить; правда, в этом случае непонятно, почему дух младенца, убитого в Англии в двух шагах от поместья убийцы, собирается явиться в это имение кружным путем: воплотиться сначала у черта на рогах во Франции, а уж потом...
(2) дух покойного младенца вселился в кого-то поближе, но своим колдовским могуществом втемяшил в возвращающегося Николаса и его солдат, что он - сын франц. барона, плененный ими во Франции. При его-то силах ему такое нетрудно.
Как бы то ни было, мститель мстит: кого поцелует - тот дохнет от бубонной чумы (причем остальные жители имения заражаются от таких погибших очень, очень мало, - это тоже по воле мстителя); наконец, он магическим путем заражает чумой на расстоянии, уже без поцелуев, почти всех жителей имения, и те помирают. Сведя счеты с самим бароном Уолтером, который как раз прибыл, сбежав - как выясняется - из франц. плена, - заново живущий бывший младенец покидает имение. Да, на груди его след того прижигания крестом, которое было сделано младенцу исходному.
Дальше идет финал. Заново живущий б. мл. идет куда-то по холму мимо какого-то дуба. Подходя к дубу, он начинает все больше и больше шататься, потом падает и ползет на четвереньках, потом поднимается, идет шатаясь, но все прямее и прямее, идет прямо - и приходит в конце концов в соседнюю деревню, где его немедленно все узнают и радостно окликают по имени (Уильям), - его явно ждут, - причем зритель обнаруживает, что лицо у него к этому моменту совершенно не то (просто другого человека), чем было все предыдущее время.
Я бы это все толковал как то, что это был тот самый дуб, при котором жестокий барон заколол младе... и дух младенца в нужный момент вселился в парня из соседней деревни по имени Уильям, который по каким-то делам из деревни пошел, - изменив его облик, естественно; в этом облике он навязался возвращающемуся в имение барона Уолтера Николасу, втюхав ему и его людям, что он фр. рыцарь, которого они взяли в плен. После чего все исполнил, а потом на обратном пути выселился обратно из Уильяма (этому и отвечает нарастание шатания, четвереньки, возвращение к уверенному прямохождению), после чего Уильям и вернулся в свою деревню, где его уж заждались. Во всяком случае, ангелом смерти и чумы, как это толкуется в одной монографии, этот Уильям точно не является: ангела смерти не знали бы в соседней деревне как одного из ее же жителей.
Егор Осипов-Гипш о протесте.
https://www.facebook.com/molukkenstraat2/posts/994180824051825
"И еще пара критических замечаний о сегодняшнем невиданном всероссийском протесте, примечательным, в первую очередь, отсутствием лидера и новым, как я смог понять из трансляций, контингентом. Отсутсвие лидера — особенно важное в случае Петербурга, где демонстрантам удалось наибольшее — наконец-то может вывести российскую практику протестов на уровень Occupy в Зукотти-парк, площади Тахрир и парка Гези, где демонстранты, как пишет Уильям Митчелл, использовали тактику “предвосхищения аргументов противника путем их опустошения”, одним из проявлений которой, в том числе, было “высказывание путем отказа от высказывания”, включая отказ от назначения лидера, представителей, и озвучивания своих требований. Бернард Харкорт называет эти протесты политическим неповиновением (противопоставляя их неповиновению гражданскому), которое отрицает существующий политический и идеологический ландшафт сам по себе, в то время как практика “завладевания” (occupy) общественными пространствами дает возможность для рождения новых идей, тактик и форм сопротивления. Тем самым Харкорт не соглашается с Жижеком, утверждающим, что без-лидерность, которую тот наблюдал на примере афинской Экзархеи, ведет в никуда. Для Харкорта без-лидерность и есть манифестация протеста против прежних идеологий вообще; и если в американском случае протестующие выступали и против правительства, и против “неолиберальной иллюзии свободных рынков”, о чем в России, про причине незнакомства (или презрения) большинства протестующих с новыми левыми движениями, говорить бесполезно, то в случае Москвы и Петербурга — в силу абсолютной недосягаемости власти (в отличие от Киева) — к протесту против правительства, вероятно, можно добавить, своего рода, протест против самих себя (который, по сути, и есть иная форма протеста против неолиберализма) и своего образа жизни, и который, я рискну предположить, и привел эту, по выражению Гасана Гусейнова, “абсолютно другую толпу”. Сила не в концентрации протеста за одним лидером, требованием, видом или образом действий, а в отказе толпы упростить свои требования (они могут ей быть не известны, это нормально, но должно быть известно, что уйти в фейсбук после площади больше не вариант). Джудит Батлер пишет, что никакое согласие между протестующими невозможно, а войны за (само-)определение оказываются для собравшейся толпы губительны, ведь именно тогда она перестает ощущать, что это ее способность привести в действие механизм репрезентации народа, который никогда невозможно довести до конца по причине его гигантских размеров, и есть ее сила, а вовсе не итоговый результат сбора тел на площади. Это наблюдалось много раз, и именно внутреннее несогласие между протестующими — а не их лидерами — служит спасением от этой ловушки."
***
Я бы сказал, что передать суть дела точнее было бы невозможно.